get the feeling that you're never all alone and i remember now
at the top of my lungs in my arms he dies... he dies.

Он все еще видит, как...

...как на ослепительных белоснежных — траурных — одеждах болезненно расцветают алые хризантемы... как клановый узор в виде плывущих облаков вспыхивает рассветным заревом и сгорает... как покрытое инеем, бледное, невыносимо красивое лицо опаляет кровавое пламя.

Вэй У Сянь, брошенный на грязную, пропитанную кровью землю, широко распахивает глаза, смотрит, как снежные горные вершины словно бы сжигает багровый рассвет, и не верит [до последнего] в происходящее. Пытаться осмыслить, понять — бесполезно, его затуманенный, изувеченный разум к этому не способен. Сердце бьется бешено, дико, в легких остается невыносимо мало воздуха, а виски пронзает острая боль от попытки осознать реальность. Он всматривается в лицо Лань Ван Цзи будто бы в надежде увидеть что-то большее, что-то, что было прежде сокрыто от него, однако в действительности пытается отыскать и соединить части в единое целое — ответы на “зачем?” и “почему?” в одну картину. Но что отражается в удивительно ясных, светлых глазах Лань Чжаня, Вэй Ин не понимает, лишь видит, как горящий в них свет постепенно затухает и как они затягиваются мутной пленкой.

В то мгновение стихает [лишь для него] какофония из лязга мечей, воплей и рева мертвецов. В то мгновение гаснет неясный свет факелов, уступая место едкой, ночной мгле, в которой пропадают лихорадочно сражающиеся люди, живые и мертвые, вместе с окружающими их бесформенными массами тел, сплетенными вместе. В то мгновение мир — всего лишь на некоторое время — разделяется надвое, оба осколка более не существуют друг для друга; и даже хрупкая, истекающая кровью шицзе, сжавшаяся в объятиях Цзян Чэна, остается частью того внешнего, обезумевшего мира, что сокрыт за тусклым стеклом.

Вэй Ин не слышит ничего — в его реальности не существует звуков. Вэй Ин не видит почти ничего, лишь — явственно до жути — окровавленный серебристый меч, пронзающий угасающую в багрянце белизну одежд того, с кем пережил многое, когда-то настолько давно, что то время кажется сном; того, кого неоднократно видел раненым, но никогда — столь фатально; того, кто так и не стал его другом; того, кто не должен был быть рассечен этим мечом в эту секунду.

Они не были друзьями и уже никогда ими не станут.
Между ними были размолвки, перераставшие порой в сражения.
Во время Аннигиляции про них говорили — они как лед и пламя.
И казалось [не только самому Вэй Ину], что Хань Гуан Цзюнь ненавидит Старейшину И Лин.
Но никогда, ни в одну секунду своего существования, Вэй У Сянь не ненавидел Лань Ван Цзи.
И никогда не желал ему подобной участи.
Никогда — чтобы умирал столь неприглядной смертью.
Никогда — чтобы предназначавшийся ему самому удар мечом получил Лань Чжань.
Никогда.

Он ощущает тяжесть рухнувшего на него тела Лань Ван Цзи, и внешний мир постепенно начинает проступать. Сквозь потрескавшееся мутное стекло пробиваются чьи-то приглушенные возгласы “Вэй У Сянь убил Лань Ван Цзи!” и что-то еще, едва различимое, однако все это по-прежнему не имеет значения. Ослабевшей, слегка подрагивающей левой рукой Вэй Ин невольно касается его спины и чувствует, как под ладонью разгоряченная кровь брызжет из глубокой раны, льется, образуя потоки, тянущиеся куда-то вниз. Он едва шевелит пересохшими, потрескавшимися губами, выдавливая болезненное и слабое “Лань Чжань”, но на языке застывает куда больше слов, чем он может произнести в эту минуту. 

Звуки становятся все явственнее, неутихающий лязг — громче, крики и откровенная брань — отчетливее. Мир вновь соединяется воедино, и Вэй У Сянь, словно бы очнувшись и ощутив тревогу, резко поворачивает голову, чтобы взглянуть на шицзе, желая удостовериться, что с ней все в порядке. Ее глаза открыты, но лицо искажено слабостью и траурные одежды неумолимо пропитываются кровью, в то же время он чувствует, как Лань Чжань в его объятиях уже не дышит. Дикая боль сдавливает его сердце, и кажется, что что-то внутри него, некий притаившийся темный зверь, норовит вырваться на свободу.

Последнее, что помнит Вэй У Сянь, — как он подносит к губам Чэнь Цин, и окутанный сумраком Безночный город рассекает пронзительная, резкая трель.

the fragile, the broken, sit in circles and stay unspoken,
we are powerless...

Что было после той губительной мелодии Чэнь Цин, каким образом удалось ему вместе с превратившимся в лютого мертвеца Лань Ван Цзи добраться до Луань Цзан, не лишившись при этом жизни, действительно ли он впоследствии активировал Стигийскую Тигриную Печать, Вэй Ин неоднократно пытался вспомнить, но не смог, часть его воспоминаний словно бы заволокло черным, густым туманом, распространяющимся постепенно и на другие, почти незаметно.

Он по-прежнему не знает, что ему делать дальше, так же, как и тогда, когда он, обездвиженный и разъяренный, лежал под антрацитовыми сводами пещеры Фу Мо и слушал слова прощания Вэнь Цин, не последние в ее жизни, но последние, что слышал от нее он сам. Но что он точно знает — пока он дышит и не впал в полнейшее безумство, ему нужно найти способ уберечь тех адептов клана Вэнь, что еще живут на Луань Цзан. Когда Ордены примут решение аннигилировать его вместе с ними — лишь вопрос времени. Он и сам помнит самоуверенные речи Цзинь Гуан Шаня в Безночном городе и знает — так просто они не отступятся.

Слова Вэнь Цин о том, что, возможно, после того, как она и ее брат придут с повинной в Орден Лань Лин Цзинь, все закончится, не стали пророческими. Вэнь Цин и Вэнь Нин отдали свои жизни ради того, чтобы оставшиеся в живых адепты Ордена Ци Шань Вэнь были спасены, но получается так, что они просто еще немного времени проживут взаймы. Не спасение, а отсрочка. Хоть это самопожертвование и не отвело угрозу ни от кого из тех, кого они пытались защитить своими действиями, Вэй У Сяню неприятно думать, что они погибли просто так, ни за что. И единственное, что может сделать Вэй Ин, чтобы их поступок не лишился какого-либо смысла, — это приложить усилия к тому, чтобы защитить тех, кто остался жив.

Вопрос лишь — как?

Прислонившись к ледяной каменной стене и скрестив на груди руки, Вэй У Сянь сидит на одной из плит и пытается обдумать, что ему делать дальше. Мыслить ясно — невыносимо сложная, почти невыполнимая задача, особенно когда почти все тело испещрено не желающими заживать ранами, а того, кто поможет их залечить, более нет в живых, но он старается, повторяя себе, что иного выхода нет. И все же любая цепь рассуждений обрывается пронзительными воспоминаниями того дня — пронзительным криком шицзе, мыслями “я не могу удержать контроль” и убитым мечом какого-то безымянного заклинателя Хань Гуан Цзюнем.

Убитым вместо Старейшины И Лин.

Его взгляд останавливается на лежащем на соседней каменной плите Лань Чжане, скованном цепью талисманов. Каждый раз, глядя на него, Вэй Ин возвращается в день его смерти и переживает все это вновь, раз за разом. Разумнее было бы отправить его куда-то подальше, туда, где его никто не найдет, даже сам Вэй У Сянь, и раз и навсегда забыть о совершенной ошибке, одной из множества. Разумнее было бы вовсе не приходить к подобному. Разумнее было бы... подобных “было бы” невыносимо много, однако Вэй Ин, ведомый неким внутренним порывом [быть может, это вновь воля его сердца], поступает не так, как было бы разумнее и рациональнее.

Что им двигало тогда, когда он превратил Лань Ван Цзи в лютого мертвеца, и что им двигает сейчас, когда он решает вернуть ему сознание? Иррациональная потребность в том, чтобы сеять хаос? Страх? Эгоизм? Чувство вины?..

Во всем происходящем с самого начала был виноват лишь Вэй У Сянь. И в гибели Лань Ван Цзи — тоже.

Но разве можно искупить свою вину перед ним, превращая его в лютого мертвеца и обрекая на столь мучительное существование?

Вэй Ин, впрочем, думает, что превращать в лютого мертвеца с сознанием — это куда гуманнее, чем в бессознательную марионетку. В состоянии помутнения разума он уже допустил ошибку и теперь должен сделать что-то, что улучшит положение. Но чем лучше ситуация, при которой Лань Чжань осознает свое положение? Как он будет жить с пониманием, что отныне он — лютый мертвец? Вэй У Сянь же надеется, что он в таком случае сможет сам принять решение и сказать, чего именно хочет — упокоения ли, исполнения желания ли. В случае с Вэнь Нином решали его родные, и он бы не стал ни за что им противиться, в ситуации же с Ван Цзи нет никого, кто мог бы диктовать условия, а вместо него Вэй Ин, каким бы бессовестным он ни был, не станет решать хотя бы из простого уважения к нему за то, что он для него сделал.   

И тот раз — не единственный случай, когда Лань Чжань его спас.

С немым вопросом “почему, Лань Чжань, почему?” он останавливает взгляд на бесцветном, мертвом лице. Выражение — все то же, что и прежде, одежды — все еще траурные, лишь пропитанные кровью, словно бы почти ничего не изменилось, словно бы он просто спит, а не мертв и на время усмирен талисманами.

И Вэй Ин до сих пор не знает — и не узнает никогда, — как выглядит улыбка Лань Ван Цзи.

— Сянь-гэгэ, — детский голос вырывает его из раздумий. Вэй У Сянь поворачивает голову и видит робко застывшего у входа в пещеру А-Юаня, держащего обеими руками бабочку. — Богач-гэгэ же проснется, да?

— Конечно, проснется. Так же, как и твой дядюшка Вэнь Нин когда-то проснулся, — уверенно отвечает он с легкой улыбкой. — Но пока что лучше не приближайся к пещере. Мало кто будет рад, если его бесцеремонно разбудят, а богач-гэгэ может быть очень страшен в гневе. Запрет тебя где-нибудь и заставит с утра до ночи переписывать книги или даже что-нибудь пострашнее сделает.

“Теперь-то он способен на по-настоящему страшные вещи”.

Помня, насколько пугающе выглядят книги, написанные Вэй У Сянем, А-Юань испуганно сжимается, кажется, с ужасом представляет, что что-то подобное придется и ему выводить целыми днями, при этом вдали от родных, и убегает прочь. Топот стихает где-то вдали, и Вэй Ин с тихим вздохом поднимается с каменной плиты и неспешно, слегка прихрамывая, подходит к Лань Ван Цзи.

— Лань Чжань, — зовет он, склонившись к нему, и знает, что ответа не последует, но спрашивает: — когда же ты очнешься?

Он присаживается на край плиты и достает Стигийскую Тигриную печать.

— Я почти уверен, что, когда это произойдет, ты по-настоящему захочешь меня убить.

Резким движением руки Вэй Ин сдирает с него один из подавляющих талисманов.

“Не получится сейчас — не получится никогда”.

Его здесь нет.

Он где угодно — касается рукой прохладных вод реки в попытке дотянуться до отцветшего лотоса, пока неподалеку Цзян Чэн, помрачневший от злости, низвергает свои обычные проклятия; наслаждается Улыбкой императора в туманных сумерках в поселке Цайи и заливисто смеется, слыша приятные, сладкие речи девушек, тех самых, что говорят с очаровательным акцентом Гу Су; осторожно ступает по пожелтевшей траве, вслушивается в тишину ночного леса, вдыхая аромат увядающей природы, и наблюдает за каждым движением, способным выдать местонахождение его добычи.

Но здесь его нет.

Это не он погружает себя в холод пруда и, запрокидывая голову, смотрит на вспыхивающие заревом небеса. Это не он развязывает алую ленту и позволяет своим волосам чернильной россыпью упасть на водную гладь. Это не он, натирая себя куском ткани с мыльным корнем, встречает шквал разрозненных воспоминаний и мыслей, обрушивающихся на него градом стрел.

Это кто угодно, но только не он.

Вэй Ин не узнает мужчину, отражающегося в этих чистых водах. Тот человек кажется разбитым, лишенным всего, тем, кто способен в следующую же секунду броситься в Хуанхэ или дать лесному пожару себя поглотить. У него мертвое лицо, расплывчатые, невнятные черты и тяжелый взгляд. Порой на него опускается мрачная тень, губы изгибаются в кривой, полубезумной усмешке, и он теряет контроль и в приступе безудержной ярости творит то, о чем жалеет после. Его боль прорывается наружу гневом и рассекает горный воздух ветром темной энергии, неистовой и смертельной.

И если прежде еще оставалась надежда, что он сможет преодолеть это рано или поздно, то теперь ее нет.

Ему становится хуже с каждым днем.

Его состояние известно каждому, кто живет на Луань Цзан, и ради собственной же безопасности к нему почти никто не приходит из адептов клана Вэнь. Вэй У Сянь понимает их опасения и с уважением относиться к такому решению, в то же время ищет способ восстановить душевное равновесие и вместе с тем — избавиться от временных помутнений Лань Ван Цзи, способного лишить жизни всех, кто окажется поблизости. Это — основная угроза, проблема, требующая срочного решения. Однако, как бы отчетливо она ни проступала кровавыми пятнами, как бы ни осознавалась всеми, в том числе и самим Вэй Ином, он все еще не может найти способ решить ее.

“Если у меня получилось пробудить у лютых мертвецов разум дважды, то получится справиться и с этой проблемой, всего лишь нужно...”

А что — нужно?

Разве он не проводит многие часы в размышлениях? Разве он не предпринял уже несколько безуспешных попыток? Разве он не делает сейчас все, что может? И если он действительно все эти дни, все эти бесконечно долгие, мучительные дни, проведенные им то в безумстве, то в неукротимом потоке мыслей и оглушительной боли, напоминающей о себе в каждую секунду его существования, если все это время он на самом деле делал все, что мог, что он может сделать теперь, когда все его силы и так были брошены на это? Просто ждать? Просто продолжать слепо биться о каменные стены пещер, испещренные острыми наростами, ожидая, что каким-то образом это сможет решить все нависшие над ним, Вэй У Сянем, проблемы?

Он думает — нет. И ответить самому себе, что в таком случае ему необходимо делать, он не может.

Резко, теряя под цепенеющими ногами опору, он погружается с головой под воду и какое-то время — всего лишь несколько мгновений — позволяет стихии обнимать все его естество, каждую часть его существования, израненного об эти незримые, давящие стены. Временное успокоение растекается по его телу, и он почти соглашается остаться навеки в этом пруду, не видеть более бледного солнца и не вдыхать пропитанный смертью воздух. Но вода душит, сжимает в тиски, отрицает его, и Вэй Ин, задушенный и отвергнутый ею, выныривает и, тяжело дыша, стоит потрясенный.

“Интересно, что бы сказал Лань Чжань, если бы увидел меня сейчас?” — мысленно спрашивает он сам себя и слабо, горько улыбается.

Почти уверен — ничего хорошего.

О том, почему Лань Ван Цзи покорно принял свою судьбу в качестве лютого мертвеца, не попросил даровать ему покой и остался рядом с ним, со Старейшиной И Лин, на Луань Цзан, он все еще не имеет понятия. Вэй Ин за то время, что горит палочка благовоний, до гибели Хань Гуан Цзюня, был уверен, что тот ненавидит его, презирает за избранный путь и стремиться лишь обезопасить людей от него, главного врага всего мира заклинателей. Однако почему тогда он решил принять волю помутненного рассудка Вэй У Сяня? Почему захотел остаться рядом с тем, к кому питает лишь ненависть? И еще — он бросился под меч врага, умер вместо [за?] Старейшину И Лин. Самопожертвование, поступок подлинного героя, если не смотреть на личность того, кого защитил. Как ни посмотри, это не похоже на то, что делают, если человек действительно испытывает негативные чувства.

Но тогда — что это?

Внутри просыпается ненормальное желание каждый раз, когда Вэй Ин мысленно допускает, что Лань Чжань мог быть ведом не ненавистью, а — мысль мгновенно отсекается, как вообще он может предполагать что-то подобное, что-то настолько низкое и бесчестное? Ему хочется влепить себе пощечину только от одного подобного допущения, но в такие моменты где-то в груди, в этой золотой клетке, бьется огненный феникс, а на языке застывает невольное “может быть”.

Они не говорят об том дне. Вэй У Сянь не решается спросить, подозревает, что вряд ли Лань Ван Цзи захочет ответить на все эти многочисленные вопросы, скопившиеся за столь, казалось бы, короткий промежуток времени. Временами он, останавливаясь неподалеку от Ван Цзи или отрываясь от своих дел, смотрит на него выжидающе и вопросительно, словно бы ожидая, что тот сам заведет разговор, прояснит хоть что-то или, может, даст небольшой намек на разгадку, но сам У Сянь прекрасно знает — этого никогда не произойдет. Тянущееся со стороны Хань Гуан Цзюня молчание немного нервирует. В первые дни — особенно. Привыкнуть к этому Вэй Ин должен был ранее и вроде как уже давно смириться, но сейчас он ощущает неясную тревогу, маячащую где-то на горизонте, не навязчивую и не близкую, зато — ощутимую. От чего — он не может сказать точно.

Он поднимается и вытирает волосы застиранным куском грубой ткани, используемым вместо полотенца, настойчиво и невыносимо долго, до тех пор, пока он насквозь не промокает. Неловко сворачивает, выжимая лишнюю влагу, и швыряет его куда-то на камни. Выйдя из воды, Вэй Ин хватает свои чистые нижние одежды, накидывает на себя и слабо затягивает пояс, ничего больше он не надевает — ему некого стесняться здесь, на этой затерянной в И Лине горе, тем более — рядом с пещерой Фу Мо, к которой в последние дни еще больше опасаются подходить адепты клана Вэнь. Еще некоторое время он изучает взглядом успокаивающиеся воды прохладного источника и думает, что они чем-то напоминают ему Лань Чжаня.

“Его прикосновения, наверное, теперь похожи на лед...”

Порой за теми взглядами, что Вэй У Сянь бросает на Лань Ван Цзи, скрывается желание подойти ближе и прикоснуться к нему, ощутить этот мороз своими пальцами и сделать что-то еще, что именно — он не знает. С какого момента в нем существует эта часть, грезящая о чем-то странном, он тоже не имеет понятия, хоть и замечает за собой эти неправильные порывы.

Он берет стоящую на краю пруда бутылочку с маслом лотоса — последнее напоминание о Вэнь Цин, — и убирает в рукав. К Фу Мо Вэй Ин возвращается неспешно, подхватывает оставленную четвертым дядюшкой рядом со входом в пещеру бутылку плодового вина и с довольным видом делает несколько глотков, не сводя при этом взгляд с озабоченного цитрой Лань Чжаня. Это так естественно — видеть его за этим инструментом, так напоминает о прошлом, об их общей истории, застывшей где-то под кожей, может, в их венах или где-то еще, в солнечном сплетении, там, где душа. Вэй У Сянь даже верит, что все в порядке, ровно до тех пор, пока цитра не разлетается на множество осколков. На его лицо падает мрачная пелена, а в глазах отражается мутный, необъяснимый страх — или боль? — но тут же пропадает, умирая внутри него. Оставив бутылку с недопитым вином на голой земле, Вэй Ин подходит ближе, лишь краем глаза замечая А-Юаня, испуганно убегающего прочь, подальше от этой проклятой пещеры Фу Мо, рядом с которой почти всегда можно встретить воплощение зла — Старейшину И Лин — и его “марионетку” — лютого мертвеца.

Короткая фраза слетает с обескровленных губ Лань Ван Цзи, оставляя легкое ощущение недосказанности, но Вэй У Сянь понимает, что он имеет в виду.

И он совершенно прав.

Его почтенный поклон слегка бьет по Вэй Ину; он, будучи не большим любителем подобных учтивостей, теряется и нервно проговаривает:

— Что ты делаешь? Не нужно, Лань Чжань.

“Пожалуйста, прекрати”.

Глаза Вэй У Сяня неотрывно следят за каждым движением Ван Цзи. В момент, когда он чувствует чужое прикосновение к своей ладони, он слегка вздрагивает, но не отдергивает руку и думает — “и вправду похоже на лед”. Этот холод почему-то нравится ему и кажется успокаивающим, словно тот, из которого приходит каждая жизнь, тот давно забытый, погребенный под толстым слоем снега существования, что знаком каждому. Почему-то он видится невыносимо далеким, возможно, полузабытым сном или же детской фантазией. И все же сейчас, ощущая его, Вэй Ин думает, что оно ему до боли знакомо.

— Лань Чжань, тебе... — он хочет сказать — не обязательно это делать, хочет сказать — все будет хорошо, все будет в порядке, Лань Чжань, просто подожди немного, ты не причинишь никакого вреда этим людям, я смогу тебя остановить, но осекается, замолкая на секунду.

С того дня, когда рука Вэнь Нина беспощадно пронзила плоть Цзинь Цзы Сюань, лишив его [Вэй Ина] шицзе счастья, а племянника — отца; с того напоминающего кровавый ад дня в Безночном городе, сумбурном потоке жестокости, отразившемся в багровых небесах и истошных, едва ли человеческих криках, — с тех пропитанных тьмой и волей к насилию дней Вэй У Сянь сомневается в том, во что верил все эти годы, что брел по кривой, узкой тропе, не познавшей за время своего существования ни единого пламенного луча света. С его языка больше не срываются так легко наивные слова, порожденные слепой верой, той самой, что люди выстраивают, словно фундамент для постройки, просто ради того, чтобы не утратить рассудок и не потерять себя. Его собственный глиняная опора давно покрылась извилистыми, глубокими линиями и начала раскалываться, позволяя всему, что было возведено его руками, обрушиться на размытую дождем землю.

Внутри него — обломки разрушенных Лун Ваном кораблей, что когда-то рассекали водные просторы с несокрушимой уверенностью, что шторм их не настигнет, и, рискуя всем, бесстрашно проплывали между высящимися над ослепительной синевой скалами. Внутри него — померкшее солнце, изъеденная сухим холодом пустыня, обугленные кости цилиня, будто растущие из бледных песков мертвые деревья. Внутри него — неутихающая боль, сомнения, разъедающие вены, обливающие ядовитым ручьем его внутренности и выжигающие их, безмерное отчаяние человека, утратившего все, что он когда-либо любил.

Невыносимо думать. Невыносимо вспоминать. Невыносимо.

Он не способен на это — от него почти ничего не осталось, лишь мутные осколки цветного стекла и клубящийся дым темной энергии. Все, что еще живо, отчаянно цепляется за существование, пронзительно кричит и рвется. Оно, бьющееся в конвульсиях, не может мыслить рационально, вдумчиво, аккуратно раскладывать, разбивать на составляющие, вновь соединять, делать выводы. Но Вэй Ин все еще пытается с этим справиться. Он хватается за все, что может вытащить его из этого омута, — за А-Юаня, за четвертого дядюшку, за прочих адептов Вэнь, за Хань Гуан Цзюня. За последнего — в большей степени.

Лань Чжань — его дом посреди руин. Его бледная луна в непроглядной, вечной ночи, его слабое воспоминание о жизни, озаренной светом солнца и имеющей приторный привкус рисового вина, его... — мысль обрывается, дыхание замирает. Нет. Не его. 

— Я знаю, Лань Чжань, — говорит он, опускает взгляд на секунду и вновь смотрит на Ван Цзи, — я обязательно найду способ избавить тебя от этих временных помутнений, — и на краткий миг где-то внутри замирает немой вопрос к самому себе — а кто бы избавил от них тебя, Старейшина И Лин? — но он отмахивается от этих слов, словно бы никакого смысла они не несут, — не придется сковывать тебя талисманами, а остальные будут в безопасности. Если уж я создал Компас Зла и Флаг, привлекающий духов, то и с этой проблемой я справлюсь. Поверь мне. Просто дай мне время.

“А сам ты хоть веришь в это?”

Он знает — он не верит. Не верит, пусть и говорит с такой явной уверенностью, способной заставить поверить почти кого угодно в то, что эти наивные фразы пропитаны правдой. Сознательно или нет — он пытается заставить поверить в свои слова [в самого себя] Лань Чжаня, старается, чтобы фразы были наполнены искренностью и непоколебимой верой.

Вэй Ин — и он не признает это никогда — болезненно нуждается в чьей-то вере, в ком-то, кто сможет сказать “я верю в то, что ты сделаешь это”, без лжи и ужимок, в ком-то, кто не станет впредь осуждать его, в ком-то, кто сможет остаться рядом с ним и дать то, чего он лишен.

Потому что сам Вэй У Сянь уже не верит в себя.

Слова Лань Чжаня льются, слегка опаляя неведомым огнем, а непонимание вспыхивает на лице Вэй Ина.

— А? На какой ночной охоте? Ты о чем, Лань Чжань? Что я должен помнить? — спрашивает он. 

Тело Лань Ван Цзи обездвиживает талисман, и он падает к ногам У Сяня. Вэй Ин резко опускается на колени и держит его за плечи, судорожно соображая — в его жизни было столько ночных охот, такое бесчисленное множество, что даже половину Вэй У Сянь уже вряд ли вспомнит. Но если ограничиваться только теми, в которых он принимал участие с Лань Ван Цзи, вспоминается лишь одна — Облава на горе Байфэн.

— ...ты про Облаву на горе Байфэн? Не понимаю, почему ты вдруг заговорил об этом.

Он пытается вспомнить, что вообще произошло во время той ночной охоты. Нападки Цзинь Цзы Сюня. Непростительное поведение Цзинь Цзы Сюаня по отношению к шицзе. И еще — поцелуй.

Тогда, на горе Байфэн, его впервые поцеловала неизвестная стеснительная заклинательница — как он думает — и кое-что кажется У Сяню странным... разве запах той заклинательницы не напоминал тот, что тянется от Лань Ван Цзи даже после того, как жизнь перестала течь в его теле? Разве ее прикосновения, немного грубые и резкие, не напоминают то, что подарил Вэй Ину он? И разве Лань Чжань не вел себя странно сразу после этого?..

Он должен был понять это раньше.

Попытки забрать его в Гу Су.
“Я вовсе не собираюсь привлекать к суду”.
А что он собирался? Укрыть? Спрятать? Что, если уберечь?
“Путь Тьмы разрушает тело, но еще больше он разрушает душу”.
Какое дело было Ван Цзи до его души?
Постоянные попытки помочь. Попытки обезопасить. И еще — самопожертвование.
Разве это может быть ненавистью?

Он должен был.

В это все еще кажется невозможно поверить, но вот он, ответ, прямо на ладони, дрожащий, словно нежный цветок вишни, такой простой, вместе с тем — неправдоподобный.

— Лань Чжань, скажи... — “что ты ко мне чувствуешь? я тебе нравлюсь? скажи, я же тебе нравлюсь, правда?”; ему кажется, что он прекращает дышать, и не может сказать ни слова, боясь... чего? что подобный вопрос оскорбит Хань Гуан Цзюня? или что услышит не то, что хочет? что же? — Лань Чжань...

Он чувствует, что пожалеет об этом.

Но карминовое пламя на перьях феникса, того, что заключен в его золотую клетку, вспыхивает ярче; птица рвется наружу, раня себя и грудную клетку Вэй Ина. Что в нем говорит — опьянение от того незначительного плодового вина, что выпил он, или то ненормальное, сводящее с ума желание? Где-то в сознании этот вопрос проплывает белесым призраком и исчезает где-то в отдалении — разве это имеет значение? И мысль о том, что поступать подобным образом с Лань Ван Цзи, пока он скован талисманом, — неуважительно, бесчестно, аморально, пропадает вместе со всей рациональностью.

Это их падение.

Немного грубо он отталкивает Лань Чжаня от себя, принуждая его облокотиться на шершавый ствол высохшего дерева, и усаживается сверху. Еще влажные волосы темным водопадом падают на безжизненное, скованное вечным льдом лицо Ван Цзи. По его белизне Вэй Ин осторожно проводит пальцами, освобождая от черных пут, и нежно поглаживает напоминающую отточенный мрамор кожу, прохладную, как горный пруд, и гладкую, как нефрит. Едва сдерживается от того, чтобы прижаться к Лань Чжаню плотнее, вжаться так, чтобы аннигилировать любое расстояние между ними и впиться в его губы, вернув на несколько мгновений тот день на горе Байфэн. Вэй У Сянь не знает, какое у него выражение лица сейчас, но явственно чувствует, как ускоряется биение его сердца и как пылает плоть от этой неестественной, неправдоподобной близости.

Его окутывает нечто объяснимое, нечто сладкое и томное, заставляющее все тело неметь и погружаться в истому. Вэй Ин теряет всякий контроль над собой и накрывает губы Лань Чжаня своими, ощущая прикосновение ледяной кожи, столь отчетливо и ярко, что впервые за многие дни ему кажется, что он жив. Непроизвольно он обнимает его за шею и целует, ласково, но настойчиво, и будто бы пытается вдохнуть в него немного своей жизни, той, что Лань Ван Цзи сохранил, пожертвовав собой. Проводит языком по нижней губе, слегка прикусывая, наслаждается терпким вкусом. Он кажется таким знакомым и родным, единственным, что Вэй У Сянь познал, лишь прежде он был более насыщенным, а губы — влажными и жаркими, способными растопить вечную мерзлоту. Ныне же все кричит о том, что Лань Чжань больше не живой человек, всего лишь мертвец с сознанием, и неизвестно даже, чувствует ли он прикосновения Вэй Ина и ту бурлящую страсть, готовую захлестнуть его беспощадной волной в любую секунду. Но пока он всем своим существом прижимается к Ван Цзи и запускает пальцы в его волосы, путаясь в них, пока он углубляет поцелуй, позволяя себе провести языком по небу, пока он едва заметно двигает бедрами и бесстыдно дает знать о кипящем внутри желании, это кажется ничего не значащим.

Это и вправду не столь значительно, покуда Вэй Ин ощущает свое существование между губ Лань Чжаня.

Он отстраняется — это стоит почти невыносимо больших усилий — и, бросив короткий взгляд на Лань Ван Цзи, вновь притягивается к нему, впивается в его шею, покрывает ее болезненными поцелуями будто бы в приступе отчаянной, глухой привязанности. Его руки сами собой развязывают пояс, распахивают сначала верхние одежды, затем — нижние. Он прикасается ко всем обнаженным участкам яшмовой кожи, игнорируя лишь талисман на ключице и незаживающую рану в области сердца — на нее Вэй Ин отказывается даже смотреть. Ему будто бы нравится делать вид, что его любовь изливается на живого человека, хоть под его пальцами — нетающий лед, вечный сон, принадлежащий самому Старейшине И Лин, а не кому-то другому, нечто безжизненное, но безмерно дорогое. Быть может, он не заводит с Ван Цзи разговор о том дне вовсе не потому, что боится получить лишь скорбное молчание в ответ, а потому, что не хочет вспоминать, что жизнь давно покинула тело, которое его руки с такой любовью ласкают. Общаться через зеркала, избегая собственного взгляда, дышать иллюзиями и представлять, что прошлое было всего лишь невнятной дневной грезой, — все, что позволяет Вэй У Сяню не утратить рассудок окончательно.

— Это же правда был ты? Тогда, на горе Байфэн. Хань Гуан Цзюнь такой бесстыдник, — протягивает Вэй Ин с усталой усмешкой, обжигая разгоряченным дыханием его ухо, и слабо кусает за мочку. — А еще что-то говорил про меня. Кто бы мог подумать, что ты растерял всю нравственность благородного мужа еще до того, как стал лютым мертвецом и поселился со мной на Луань Цзан.

Слова текут, струятся медовым ароматом, звуча немного нелепо от того, кто бесстыдно трогает каждую часть тела Лань Ван Цзи. Вэй У Сянь и сам это понимает, но ему, кажется, все равно.

— Как давно, Лань Чжань? Как давно я вызываю у тебя желание схватить меня за запястья и впиться в мои губы? — говорит он и проводит языком, слегка задевая зубами кожу, от уха до талисмана на ключице. — Знаешь, я ведь до последнего думал, что это была какая-то невероятно стеснительная заклинательница, влюбившаяся в меня. Кто бы мог подумать, что это окажешься ты... — Вэй Ин немного отстраняется и смотрит прямо в затянутые тонкой, бледной пленкой глаза Ван Цзи. — Мне любопытно, — его рука скользит по торсу Лань Чжаня вниз, замирает на поясе его штанов, но ненадолго — в его глазах пляшет лихорадочный огонь, а ладонь опускается немного ниже, — ты когда-нибудь думал обо мне в этом смысле?

Нет сомнений — он пожалеет об этом. Пожалеет, что творит подобное бесстыдство с Хань Гуан Цзюнем. Пожалеет, что заходит настолько далеко. Но с другой стороны — что ему терять? Что им обоим терять? Статус? Какой может быть статус у отступника, погубившего несколько тысяч людей, и мертвеца? Честь? Они оба уже лишились ее. У них обоих действительно нет ничего. И все же какая-то часть Вэй У Сяня говорит, где-то под кожей шепчет, — необходимо остановиться; но голос этот недостаточно отчетливый, чтобы он прекратил это. Он не желает останавливаться.

— Даже в этом месте ты одаренный, Лань Чжань... Помнишь то время, когда я обучался в Облачных Глубинах? Мы тогда еще были совсем юными, кажется, это было лет семь назад... вроде бы не так давно, но такое ощущение, что это было в прошлой жизни. Старик Лань наказал меня тогда, заставив переписывать тексты целый месяц, а в последний день своего наказания я решил немного подшутить над тобой и подменил сборник стихов эротической книгой. У тебя тогда было такое выражение лица, — он коротко смеется, прикрывая на мгновение глаза, а затем с улыбкой поднимает взгляд и немного хитро изучает лицо Ван Цзи. — Ты же помнишь, что было там изображено? Хотел бы ты... — он поглаживает ладонью сокрытую тонкой тканью плоть и чуть сжимает, — сделать что-то подобное со мной, а, Лань Эр-гэгэ?

Вэй Ин развязывает пояс и стягивает штаны, обнажая Ван Цзи уже почти полностью. Кровь внутри закипает, обжигая вены, омывает внутренности, причиняя слабую, сладкую боль, такую, что можно умереть. Дыхание сбивается просто от того, что он видит, и от раздирающей мысли, овладевшей им. Он и сам не замечает, как, ведомый порочной страстью, склоняется над членом Лань Чжаня и, обхватив его пальцами, прижимается к нему губами, вдыхает слабый аромат, застывший на коже, — что-то напоминающее сандаловое дерево, какое-то эфирное масло, покрытую снегом мертвую траву и что-то еще, что-то неуловимое. Его язык проходит от основания вверх и останавливается, вырисовывая дугу рядом с крайней плотью. Терпкий привкус кожи вызывает легкое жжение, но Вэй У Сянь, кажется, не замечает этого.

Это подобно игре, в которой нет и не может быть победителя, — так это воспринимается. И неизвестно, как долго будет она длиться, а все игроки — всего лишь несообразительные дети, только слышавшие правила, но никогда прежде не игравшие. Разве что Вэй Ин имеет небольшое преимущество — его знания включают тысячи собраний, подобной коллекции мог бы позавидовать кто угодно. Вот только он находит это сложным — применить все это так просто, здесь и сейчас, пока Лань Чжань, обездвиженный и ослабленный, сидит прямо перед ним и — почти наверняка — наблюдает. Немного неловко; напоминает себе — через это проходят все.

— Что ты чувствуешь, когда я касаюсь тебя так, а, Лань Чжань? — игриво интересуется Вэй У Сянь, продолжая ласкать его уже ладонью.

И все же, убрав руку, он берет его в рот, почти полностью, настолько глубоко, насколько это возможно. Горький привкус ощущается явственнее, и все же Вэй Ин не прекращает и старается удовлетворить его, напоминая себе не задевать зубами кожу. Почти сразу же становится трудно дышать, что вынуждает отстраниться. Он чуть откашливается и поднимает взгляд на Лань Чжаня. Хоть он и мертв, этот снежный принц, вечно скорбящий и лишенный всего — точно так же, как и сам Старейшина И Лин, — невообразимо красив, настолько, что оторваться едва ли возможно. И каждый раз, при взгляде на него, его охватывает неясное онемение, совершенно беспричинное, вместе с тем — завораживающее.

Ему кажется, что этого недостаточно.

Это кажется почти абсурдным — то, что приходит ему в голову в этот момент. Нечто, что он видел в той порнографической книге, которую подсунул еще юному Хань Гуан Цзюню, нечто, что кажется почти невоплотимым, но отчего-то таким желанным. Из рукава У Сянь достает лотосовое масло и зажимает в ладони. Одним движением развязывает свой пояс и снимает нижние одежды, единственное, что прикрывало его наготу. Он открывает бутылочку — и приятный, невыносимо знакомый запах лотосов вырывается наружу, — выливает всю светлую, вязкую жидкость на свои пальцы и, подавшись немного вперед так, что его лицо оказывается напротив Ван Цзи, вводит их внутрь себя.

— Лань Чжань... — томно стонет Вэй Ин прямо в губы Лань Чжаня и пытается привыкнуть к новым ощущениям, но это едва ли возможно — не больно, просто слишком неестественно, нечто непознанное и чужое.

И тем не менее он не думает останавливаться, ласкает себя подобным развратным образом и даже не боится, что кто-то из адептов клана Вэнь может застать его за этим занятием. Не столь важно — шепчет что-то внутри. Точно так же не имеет значения, как после этого Лань Ван Цзи будет смотреть ему глаза, как Вэй У Сянь попытается объясниться после всего, что сотворил, как они оба продолжат существовать на горе Луань Цзан. Ничто не играет роли, кроме этого момента интимной близости. У Сянь топит Лань Чжаня в долгом, чувственном поцелуе и ускоряет темп, словно бы в бесстыдной попытке самоудовлетворения. Все кажется — недостаточно, но, когда внутреннее сопротивление становится слабее, он останавливается. Поцелуй с Ван Цзи прерывается, хоть и нет никакого желания подниматься на поверхность из этих соленых, мутных вод нежности и похоти. Вэй Ин немного отстраняется и выдыхает:

— Даже мертвым ты так великолепен, Лань Чжань.

Ему приходится выпрямиться, создав большую дистанцию между ним и Лань Чжанем, это неприятное, убийственное расстояние, которого не должно существовать. Вэй У Сянь медленно опускает бедра ниже и позволяет Лань Ван Цзи проникнуть в свое существование. Резкая боль — и вместе с ней холод — острыми лезвиями пронзает все его естество, еще трепещущую и кричащую жизнь. Это поистине кажется невыносимым, но Вэй Ин терпит, стискивая зубы, и смотрит с неясной мольбой на Лань Чжаня. Он давится этой болью, захлебывается и хочет что-то сказать, вместо этого лишь глубже дает проникнуть в себя. Хочется зацепиться за что-то, однако его ладонь скользит вниз по шее Ван Цзи, к ключице, и случайно срывает обездвиживающий талисман, а он даже не замечает этого.

Он ощущает, как погружается все глубже в темный омут.