[icon]https://i.imgur.com/DiBJwX2.png[/icon]Огни и тени не пляшут в гробовой полутьме, как обычно. Вместо этого – бумажные фонари встречают заглянувшего в сумерках гостя пустыми телами, покачивающимися от ветра, как иссохшая шкурка цикады. Нагнетая. Посмеиваясь своим шелестом.

Хватает мгновения, чтобы в сквозящую брешь корабля, что так ноет длинными ночами, залилась ледяная вода. Прострелило от холода и от мысли, отчаянно забившейся о стены, словно испачканная в саже птица: не уберег. Не защитил. Не успел, как в одном из тех липких кошмаров, что тянут за душу, точно корабль на дно, и рвут ее на куски.

Положенные поверх рукояти ладони цвета белой лилии сжимаются, образуя чашу со стальным хватом, готовые в любой момент выбросить и пустить в танец Бичэнь, рассудив невидимого врага на месте. Заставить лезвие петь о смерти любого, кто отважился проникнуть сюда и нарушить покой крепости, охраняемой солнечными драконами с детства.

В такие моменты, море из светло-золотых чудовищ буйствует и выплескивается с янтарным блеском наружу. Но стоит Хан Гуан Цзюню сделать пару шагов навстречу оглушающему реву – ослепившая вспышка угасает и всплеск разозлившихся волн замирает где-то под сердцем.

Вэй Ин.

Зрачки черные, как скарабеи. Разинули рты, совсем как дети. Мертвые дети, уходящие костьми в ил, тянущие на дно фиалковой заводи. Иногда она наливается багрянцем, словно глубокая рана. И каждая ее нить сплетается в петлю, накинутую поверх горла и скрадывающую дыхание. Этими глазами смотрят свысока, даже если в них проваливаешься до смертельного соприкосновения с землей. В такие дни вместо стука сердца слышится хруст каждого ребра и ломает изнутри. И улыбка совсем не робкая.

Было время, Хан Гуан Цзюню хотелось своровать хотя бы часть ее, оставить у себя за пазухой и незаметно носить в памяти вечно. Ему хотелось подарить что-нибудь в ответ, что-нибудь настолько же значимое, как широкая улыбка или ласковый голос. Или тот поцелуй во время ночной охоты, со вкусом одинокой мелодии на губах...

Настоящая тьма вовсе не манит. Она не бархатная, не укутывает тебя в одеяло из овечьей пряжи. Только забирает все то, что когда-то заставляло тебя улыбаться, вставать по утрам и держаться на ногах до последнего вздоха. Она высасывает саму жизнь из тела и отравляет разум безумием.

Вэй Ин. Облегчение увидеть его, а не кого-то постороннего, быстро сменяется сожалением во взгляде Хан Гуан Цзюня. Про себя же он подбирает возможную причину для столь позднего визита, нарушившего десяток приличий.

Не спалось. Хотел увидеть тебя. Не могу обрести покой, когда тебя нет рядом... Лань Ванцзи никогда не слыл мастером словесности, не научился составлял предложения с тем же умением, с которым это делал улыбчивый юноша из Пристани Лотоса, с легкостью превращавший даже самый отборный бред – в подлинное откровение или метательный кинжал. Его ровесник. Равный ему по силе. Невыносимый. Единственный. Желанный. Потому и молчать, упершись глазами в перепачканное нижнее одеяние, съехавшее распахом на бок, не в силах найти себе оправдание ни за красивого раздетого мужчину в резиденции его матери, ни за свое бесконечное желание быть рядом, даже когда его, по всей видимости, не особо и ждут, особенно если так оно и было – да, молчать казалось, правильным.

Все же лучше, чем использовать ребенка в качестве щита, лучше, чем бросать на мечи собственные непонятные чувства или вспоминать прошлое, лучше – это не задавать никаких вопросов.

Хан Гуан Цзюнь множество раз за неделю останавливался в нескольких шагах от цзинши, но замирал на пороге в нерешительности. Иногда за него говорил гуцинь. Все-таки, его эгоистичное желание сохранить нечто дорогое, нечто ценное возымело последствия. Возможно, Вэй Ин никогда не простит его. Это ранило глубже, чем любое оружие. И тлело серым пеплом, разъеденное зеленым пламенем под покровом мышц и каркасом костей. Мучило и отравляло плоть, как тяжелый якорь на шее. Сбивало стрелки компаса в шаге от дома, у каждой развилки разворачивало к началу пути. Не оставляло выживших. Но лучше уж такая боль в качестве платы, чем позволить кошмарам прорваться через пелену сна и воплотиться в реальность.

Другому стоило лежать и оправляться от ран, которые отчего-то затягивались чересчур медленно. Их очередная встреча могла разбудить А-Юаня. Ванцзи не о чем говорить с человеком, чье тело ослабло, а разум блуждает во тьме. Только если бы он всегда находил утешение, как его брат. Если бы не был столь малодушен и неказист для разговоров, от которых страдает не только гордость, но от самолюбия летят искры, а сердце обливается кровью – он бы все сказал, он бы…

– Я делаю тебе больно. Но, поверь, себе – тоже. – Почему запястья кого-то столь могущественного и устрашающего целый континент должны быть тоньше, чем цитровая струна и нежнее весеннего цветка?

Ванцзи чувствует их хрупкость, едва рванув мужчину на себя. Понимает, что переборщил с силой. Потребовалось не больше двух точных приемов, чтобы прекратить это и утихомирить зарождающуюся бурю.

Только почему же теперь, от всего добра, что он совершал, на душе – лишь терпкий привкус полыни?

Без своей флейты или печати – Вэй Ин не нанесет вреда, он даже не может себя защитить. Как вышло так, что существование того, кому Ванцзи клялся помочь, клялся оберегать, теперь в постоянной опасности, независимо от того, вернут ли ему меч или отберут, будет ли его верный друг рядом или лучше на расстоянии?

Не потому ли, что ты перестал в него верить, происходит все это?

После такого следы остаются не только на коже.

Хан Гуан Цзюнь молча опустил Старейшину на простыни. Отмечая, что теперь носить его на руках стало намного легче. Даже вот так обездвижить равного себе противника не стоило больших усилий.

Когда-то давно, их прозвали льдом и пламенем, что сталкиваясь – образуют стихию, которую лучше прятать подальше. От мира и для мира. Ванцзи и спрятал. Только последствия в конечном счете догнали его и душат до сих пор…

– Не трать силы.

Он злится? Разочарован? Что отражается на дне этих волчьих глаз, использующих его плоть, как ножны? Болезненно входящее с наклоном под ребра, прямо в центр золотого ядра?

Его окружили, словно клеткой, заперли в ней, надеясь сделать из нее самое безопасное место в Поднебесной. Худшее, что может случиться с величественной птицей, неразлучимой судьбой с небом. Ты думаешь, что птица оценит твой дар, потому что так ее хотя бы не убьют охотники, не съедят хищники, ее крылья останутся на месте, и такая жизнь никогда не сделает ее простым украшением комнаты с реликвиями, трофеем для чьей-то коллекции. Но и вряд ли саму птицу сделает счастливой, просто сохранив ее тело и терзая душу.

Чем ты лучше всех тех, кто пытается заполучить или убить редкого феникса?

Лань Чжань сомневается, глядя на свое отражение в воде. Содержимое приятно греет руки, будто бы опускаешь их в парное молоко. Он бросает короткий взгляд на прижатые к щекам ресницы, выжимает клочок ткани и заботливо промокает по обе стороны от лица.

От вида открытой кожи его каждый раз пробирал жар, поэтому даже не резкие на первый взгляд и размеренные движения выдавали в нем желание побыстрее покончить с омыванием. Рука нарочно не задерживалась нигде, утирая болезненный пот с шеи, ключиц, оставляет блестящий след от влаги на вздымающейся груди. Наткнувшись на препятствие в виде пояса, учтиво пропустила и перешла к ногам, избавляя Вэй Ина от обуви.

Хан Гуан Цзюнь и забыл, какими тонкими были его лодыжки, приятно ложащиеся в ладонь, когда он подтягивал за них любовника и осторожно опускал его ноги к себе на плечи. От этой мысли по затылку хлестнуло, словно плетью возвращавшей в реальность, пока заботливые действия остужали горящую кожу от стопы до бедра, не решаясь пробраться ладонью выше, но в последний момент удостоив ложбинку между ягодиц вниманием.

Ванцзи замер. Бездумно, но все же задерживая момент интимного соединения между пальцами и местом наслаждения своего любовника. Ткань забирала плавящее тепло чужого тела, заставляя возненавидеть преграду между ним и тем, что когда-то принадлежало ему всецело. Однако, устремить взгляд в нежную сердцевину между ногами другого мужчины он не отважился.

Хватило бы и пары воспоминаний, чтобы подтолкнуть к непоправимому, утратить контроль, прямо как мальчишка-подросток. Каков Вэй У Сянь под ним, на нем, мокрый в том месте, где твердая плоть пронизывала его нутро – голод по этим ощущениям креп месяцами, сливался в год. Ванцзи не мог позволить себе отпустить поводья сейчас. Не когда он обездвижен и ранен. Не когда все знакомое для него лежит в руинах. Даже камней, на которых можно было бы возвести новую жизнь, ничего не осталось. И никого, кому бы он смог довериться или хотя бы улыбнуться, как прежде.

Перед глазами мелькают порочные образы, как собственный член раскрывает и вспарывает своими размерами эту упругую сопротивляющуюся проникновению мякоть. Принуждая широко растянуться вокруг себя. Не оставляя выхода, кроме как принять по самое основание, слиться целиком, до упора, до искр под веками или с нещадными звуками, от которых хотелось их крепче зажмурить и горели уши.

– Вэй Ин. – Последним он обтер его стопы, удерживая каждую с такой щемящей под грудью нежностью, что она переходила в болезненную от невозможности прикоснуться к выпирающей стороне губами. – Еда на столе не тронута.

Ванцзи так и остался сидеть у изголовья кровати траурной скалой, даже когда действие обездвиживающего заклинания спало. У адептов Гу Су Лань такой вид вызывал неясную тревогу, будто за плечами сгущались промозглые сумерки.

Взяв на колени одну из глиняных чаш, он терпеливо зачерпнул немного рисовой каши и протянул на вытянутой руке. Увидь это кто-то чужой, непривычный к подобному зрелищу – в лучшем случае, ему бы напомнили об этикете и морали, в худшем – попытались бы изгнать из благородного мужа демона и пролить избавления на заблудшую душу. Дядя уж точно запер бы его и не выпустил до самой кончины.

Правда в том, что кем бы мир не считал ужаснейшего и наводящего дрожь одним упоминанием имени заклинателя – он готов стоять за этого человека до конца. Даже если это означало конец обоюдный, для них обоих. Или вот так, заниматься куда более бесхитростными мирскими вещами.

Вытянутая конечность напрасно оставалась без движения слишком долго. У нормального человека она бы затекла и отваливалась бы от усталости. Только Хан Гуан Цзюнь, обладая терпением граничащим с бездонными океанами, поразмыслив над чем-то и отправив нетронутую еду к себе в рот, спокойно отставил чашку и склонился к Старейшине, предусмотрительно прижав запястье мужчины к постели и удерживая за подбородок.

На вкус чужие губы немного горчили, совсем как тот въевшийся под кожу вкус полыни. Мягкость их пострадала от ветра, грубые чешуйки враждебно царапались, напоминая шершавую броню – справедливо, что этим прикосновением он получал своеобразный бой. Поцелуй оказался сорван грубо, насильно, в надежде пробить упрямство другого и влить в это тело хотя бы кроху необходимой ему энергии. Справившись, Ванцзи отстранился с невозмутимым лицом и прямой спиной, оставляя заклинателю время получше обдумать свои дальнейшие действия:

– Я помогу тебе есть.