Эти болезненно изломанные, черные символы, неумело сплетенные в лишенные всякого смысла предложения, — что ты хотел ими сказать, что стояло за ними, кроме духоты мыслей твоего расколотого сознания, кроме бьющейся внутри одержимости [чем? кем?] и кроме немой боли, скрытой где-то под кожей? Чего ты ждал в ответ на эти неумелые потуги открыть себя, такого себя, который отрицается самим миром при попытке самовыразиться?

Каждое сказанное и написанное тобой слово, коснувшись реальности, исчезает — мир не терпит чего-то настолько чуждого, настолько искалеченного, настолько… н е н о р м а л ь н о г о. Мы оба знаем — я уверен, — что ты не можешь быть самим собой и донести свои мысли и чувства [есть ли они у тебя?] до кого-либо, покуда существует то, что мы привыкли называть вселенной. Существующая система не выдерживает таких отклонений, она распадется на множество атомов в противном случае — очередное доказательство того, что мы живем в виртуальной реальности, где все строго ограничено примитивными законами. Шаг влево, шаг вправо — все, что нам дано. Непонятного не остерегаются больше; непонятного не существует [ему не позволено существовать].

Все, что я вижу, все, что способно дойти до меня, — неразборчивый лепет, белый шум, какие-то неясные всплески твоего впавшего в кому разума от количества системных ошибок, искаженного вирусами, способными стереть всю твою личность, ту самую, что ранит себя реальностью при попытке соприкоснуться с ней. Я вижу глупого, наивного ребенка, который не понимает/не знает, что такое мир и как он работает. Я знаю: то, что я вижу, — это не все, далеко не все, я что-то упускаю, может быть, даже всю картину. Тебя невозможно увидеть, только трагичного героя, сошедшего с ума еще в начале своего пути [будь это возможно, я бы даже сравнил тебя с литературным персонажем, но ты слишком у н и к а л ь н ы й, я бы не смог сделать этого]. Иногда я спрашиваю себя — а есть ли ты в принципе? Хотя ответ я знаю — нет никого в этом мире.

Твое письмо с патетичной, ложно важной и скомканной речью рвется в клочья. Его фрагменты с уже неразличимыми буквами и обрывками слов падают на прозрачную тарелку и в следующую же секунду охватываются огнем. Пламя разгорается, становясь того же цвета, что и красное сухое вино в моем бокале, таким же кроваво-алым, насыщенным и живым. Это метафора подлинной жизни, той, что течет в каждом из нас, даже в тебе, мой сломленный диди, мой дикий пес с телом ягненка. Почему я и люблю огонь, и красное вино, и классический Marlboro — во всем есть алый [терпкий с едва уловимым солоноватым привкусом].

Мое искусство раскрывает подлинную жизнь во всем ее великолепии. Ты не видел и сотой доли моих творений, но то, что предстало перед твоим взором, — разве это не должно вызывать одновременно восхищение и первобытный страх? Ты говоришь — я оставляю на их телах поэзию, но говорить нечто подобное — это оскорбление. Как может сравниться истинное искусство, олицетворение самой жизни и смерти, то, что представляет весь наш мир и что существует вне нас и будет существовать после, с чем-то, что придумали люди, с чем-то греховным, порочным и неправильным? Кто угодно может написать поэму, мало кто — создать нечто, что похоже на мои творения.

Убийство требует смелости. Но это — лишь начало создания произведения. Это подготовка полотна и красок, но еще не сам процесс творчества. Боль — это часть искусства, своего рода художественный прием, который добавляет творению особые ноты. Лучше всего, когда человек умирает во время создания шедевра, но получается это, увы, не всегда, многое зависит от изначальной задумки.

Одно из первых моих творений почти лишено боли. Первым шагом его создания было вспарывание живота и вычищение из него всех органов. Та девушка еще была в сознании, но довольно быстро умерла, так и не ощутив сладость боли в полной мере, возможно, по этой причине ее лицо имеет столь умиротворенное выражение для того, кто стал моим шедевром. Получилась и вправду простая, но красивая картина — сидящая на коленях девушка, в чреве которой покоится ее отрезанная голова среди мертвых алых роз, ими же украшена ее шея. Были и другие мелкие детали, которые я решил добавить после — уверен сейчас, что нужно было добавлять их, когда она еще была жива, — сшил вместе ее половые губы и ягодицы и вынул глазные яблоки. Пестрые карминовые краски, спокойная феерия, истинность, воплощение созидания и разрушения, рождение есть смерть и смерть есть рождение. Как бы мне ни нравилась эта работа, в ней недостает главного — боли.

Боль есть суть существования. Она важна, но лишь в творениях. Отчасти — в том, что приносит удовольствие, поскольку оно существует только тогда, когда есть боль. Во всех остальных случаях — в ней нет никакой ценности.

Ты не понимаешь этого. Не понимаешь столь простых вещей и, мне кажется, — не поймешь. Мы стоим на разных ступенях, в разных частях мира, я не слышу тебя, а ты — меня, хотя почему-то ты думаешь, что мы чем-то похожи, оттого и говоришь — «родившиеся с нами под одной звездой». Схожие люди имеют что-то общее, мы — ничего, кроме различий.

Мне не кажется это чем-то критичным. Сходства губят, мы бы давным-давно знали о слабостях и уничтожили друг друга [скорее — один другого, и я не уверен, что это был бы именно я]. Я даже не вижу в тебе человека — для меня ты скорее животное. Возможно, поэтому мне и не приходила в голову мысль сделать тебя своим шедевром, но при этом существовала — и существует — неестественная привязанность. Отвратительное притяжение — так я его называю. Его природа мне неизвестна, но я знаю, что именно она пробуждает во мне нечто странное.

И имя этому я даже не в силах дать.

Свое ответное послание я вкладываю тебе в ладонь сразу после того, как ты возвращаешься к себе домой и видишь меня, проникшего без предупреждения. Не позволяю тебе прочесть его сразу же, тем более я почти уверен — ты ничего не поймешь из него, не сможешь уловить даже суть, какой вообще был смысл в том, чтобы писать послание? Все началось с тебя — я объясняю, — я лишь решил тебе немного подыграть.

Рукой я надавливаю тебе на грудь, прижимая к стене, и внимательно смотрю на твое лицо. По-прежнему выглядишь, словно ягненок, я бы и не подумал, что за этим стоит что-то… более опасное? Мне противно думать, что я ошибался на твой счет, но надо признать — это так.

— Чего ты ожидал, выкидывая нечто подобное? Думал, я буду злиться на тебя за то, что ты сотворил с моим любовником? Я злюсь только потому, что это выглядело некрасиво, мог бы выйти и шедевр. Моему младшему братику столькому предстоит научиться.

Я провожу ладонью по твоей бледной щеке и чувствую, как под моими пальцами рождается пламя, то самое, что кажется и болью, и удовольствием в одном лице. Это ощущение мне нравится, хоть и кажется слишком непривычным, оттого — неестественным и ненормальным. Надавливая большим пальцем на твое горло, я оставляю глубокий, болезненный укус на твоей шее, своего рода метку собственника [пусть ты и не принадлежишь мне ни в коей мере], и вдыхаю твой аромат, прижимая к себе. От тебя пахнет так же, как от всего, что имеет алый цвет, но я знаю — на самом деле это синий, почему-то мимикрирует.

— Ты говорил, что хочешь попробовать меня на вкус. Все еще желаешь своего гэгэ?

Проступающую на белоснежной коже кровь я осторожно слизываю, ощущая хоть какую-то схожесть твою с родом человеческим. Это тоже попытка мимикрировать? Все равно — менее притягательным ты не становишься от этого. Чувствую, как начинаю распаляться только оттого, что нахожу к тебе так преступно близко, и едва ли могу сдерживаться. Слегка прикусываю твое ухо и шепчу, почти сжигая твою плоть своим дыханием:

— Или хочешь, чтобы гэгэ научил тебя хорошим манерам?[status]it bloody gets you bloody down[/status][icon]https://i.imgur.com/pZmeYwy.png[/icon]