[icon]https://funkyimg.com/i/344Se.gif[/icon][nick]song lan[/nick]
ólafur arnalds, arnór dan // for now i am winter.
Он представлял тот день тысячи раз.

Среди малахитовых деревьев, скованных долгим, глубоким сном, он неустанно бродил беспокойным призраком, неосторожно ступая по чистому, ослепительному снегу. Под его ногами рождались ослабшие, помятые травы, ещё живые, но спящие, как и всё в этом лесу, и умирали сразу же, как только их касались падающие с бледных небес снежные клочья облаков. Вдохнув полной грудью аромат можжевельника и свежести, Сун Цзы Чэнь остановился рядом с горным ручьём, затянутым тонкой коркой льда, и склонился к нему. Его ладонь коснулась холода, остановившего бег времени, и отколола небольшую часть, чтобы сжать её и ощутить, как по белоснежной, загрубевшей от бесчисленных сражений коже стекает талая вода. В то мгновение ему казалось, что то, что он утратил много лет назад, наконец-то окажется вновь в его руках, нечто невыносимо важное и сокровенное, нечто, что он преследовал все эти последние годы, похожие на затянувшуюся лихорадку тяжело больного. Он и вправду явственно чувствовал чьё-то незримое присутствие, шёпотом ветра касавшееся его щеки, а вскоре услышал тихий хруст снега где-то в отдалении, приглушённый, но отчётливый. Среди объятых снежным забвением утомлённых деревьев виднелся чей-то силуэт, невольно терявшийся в пепельной мгле, и Сун Лань, хоть и не видел лица того человека, уже знал, кто он.

Его белые одежды сливались с утопающим в неистовой белизне миром, и в этом единстве, казалось, была сокрыта истина мироздания. Аккуратное, тонкое лицо, эти мягкие, давно знакомые черты Цзы Чэнь множество раз видел наяву и в своих снах. Те же слегка розоватые губы, изгибающиеся в той же лёгкой, тёплой улыбке, мерцающей первыми весенними лучами солнца, те же плавные, уверенные движения, тот же вспыхивающий бледно-голубым светом меч, росчерками оставляющий морозные узоры повсюду, — всё было таким же, каким он помнил. Но все последние годы это был ускользающий, мутный призрак из далёких, сокрытых под вечной мерзлотой времён. Он мелькал всюду, где оказывался Сун Лань, — он отражался в прохладных озёрах, в безликой луне, в ласковых порывах ветра и в строках из «Чанцин чанцзин цзин»; и всегда это была только иллюзия, бледное и хрупкое воспоминание. Лишь теперь, после стольких лет скитаний по множеству дорог, после стольких ночей, что он провёл без сна и без движения, сведённый параличом от усталости, после того, как были сбиты в кровь до немоты ноги, Сун Цзы Чэнь мог приподняться, подойти ближе к нему, протянуть руку и почувствовать его существование.

Он представлял тот день, когда он вновь встретит Сяо Син Чэня, тысячи раз.

Но появился он.

Снежный сон мгновенно вспыхнул алым. Невинную белизну снегов окропил чувственный багрянец, разлился стремительно, аннигилируя всё, что было когда-то во власти холода. Малахитовые деревья и травы захватило всепоглощающее, безжалостное пламя; оно сжигало всё, что попадалось ему на пути, отрицало и не стихало даже тогда, когда уже нечему было гореть. Многовековые льды стремительно таяли, превращаясь в безудержные реки, бушующие и бесчеловечные. В их неумолимых — поначалу муреновых, а после — рубиновых, — водах утопало всё сущее, и казалось, что это и есть его умирающие дни, его истинный, естественный конец.

Его появление было сравнимо со стихийным бедствием, с приходом знойного, засушливого лета, оставляющего после себя лишь охваченные неутихающим пожаром леса, выжженные поля и высушенные реки. Оно было губительным, поистине разрушительным, но не столь очевидным, как то обычно бывает с подлинными катаклизмами. Это было в большей мере интуитивное, чем рациональное, это было чем-то, что Цзы Чэнь ощущал своим нутром, каждым цунем своего тела, но не мог объяснить, точно сказать причину, сделать какие-либо выводы. Это было всего лишь отвратительное чувство, растекающееся смертельным ядом по венам, заставлявшее закипать кровь, а плоть скручиваться и разрываться. Это было тем, что принято называть «плохое предчувствие», лишь умноженное во множество раз, и оттого ненормально отчётливое и жгучее.

Кто был этот человек, что возник столь внезапно посреди долгой, морозной зимы и растопил многовековые льды, Сун Лань не знал до сих пор, но ощущал — кем бы он ни был, он не принесёт ничего хорошего. 

Его присутствие поначалу казалось мутным и невнятным. Он будто бы терялся в окружающей действительности, срастался с землёй и растворялся в застоявшемся воздухе. Однако, чем дольше Сун Цзы Чэнь находился рядом с ним, тем явственнее он ощущал, насколько же его присутствие было невыносимым. Оно было поистине душным и тошнотворным, настолько, что Сун Ланя начинало слегка лихорадить и он искал любые способы избавить себя от нахождения в одном пространстве с Цин Аем [он почти уверен, что это имя выдуманное, но за неимением другого в мыслях он всё ещё порой называет его так]. Чем было вызвано это чувство, столь неестественно и тревожно сильное, он не имел ни малейшего понятия, а многие часы раздумий не привели ни к чему, что и повлекло решение попросту забыть о поиске причинно-следственной связи. Он старался и игнорировать это неприятие, хотя бы ради Сяо Син Чэня, позволившего ему остаться подле себя, но раз за разом нарушал данные клятвы и предавал самого себя. Это казалось дикостью — не имея чётких оснований, испытывать столь сильную неприязнь к человеку. Он думал — нет достаточных причин, поскольку были лишь переливы скверных шалостей и колкостей, а на подобное даже как-либо реагировать излишне, и Цзы Чэнь, осознавая это, корил себя. Но чувствовал он себя неправым лишь до того момента, пока в бесцветных глазах Сун Ланя не отражалось его лицо, сиявшее ярче, чем катастрофа. В те минуты он был готов поклясться — этот юноша с широкой, белозубой улыбкой скрещивал за спиной пальцы и отсчитывал дни до того момента, как сможет откусить протянутую ему руку вместе со всем континентом [можно быть уверенным — он бы даже не подавился].

И всё же, кроме глухой, болезнетворно истекающей латунным гноем ненависти, было что-то ещё.

Было что-то ещё, когда его взращённая годами самосовершенствования сдержанность разбивалась вдребезги об острые скалы порочности Цин Ая и Сун Цзы Чэнь хватал его за шиворот с пылающим посреди льдов презрения пламенем в глазах. Было что-то ещё, когда дыхание сбивалось от слепой ярости, ритм сердца ускорялся, пальцы сильнее сжимали тёмные одежды и Сун Лань, нахмурившись, смотрел на него, но взгляд почти никогда не останавливался на его лице, а скользил ниже, от линии подбородка, по бледной шее и на короткое мгновение замирал на выточенных ключицах, и каждый раз, когда это происходило, он мысленно считал до трёх и резко отпускал Цин Ая, небрежно отбрасывая от себя. Было что-то ещё, что оставалось терпким, насыщенным привкусом на языке и неутихающим штормом где-то внутри.

Было что-то ещё, чему Цзы Чэнь боялся дать имя.

«Но если что-то получит имя и его произнести вслух, то это что-то перестанет существовать».

Он напоминал себе об этом и, кажется, почти готов был назвать это что-то, пока его поступки уродливо не искривились и не исказились окончательно. И когда он, пытавшийся сосредоточиться на созерцании десяти сторон, но раз за разом возвращавшийся мыслями к этому чувству, он словно бы почувствовал сокрушительную жажду убийства. Рядом с ним, всего лишь в паре цуней от его уха, блеснул серебристый наконечник незримой стрелы. Он не видел того, кем была она выпущена, но мог сказать с уверенностью, кто это был.

Обычно ему хватало рассудка на то, чтобы игнорировать слова и действия Цин Ая, но обычно — не значит всегда.

Его охватил осенний, усталый воздух, когда он резким движением отворил дверь с такой силой, что та с треском впечаталась в деревянную стену. Прохлада немного заглушала буйствующий внутри ураган, но не была способна утихомирить его в полной мере. Нахмурившись, Сун Цзы Чэнь огляделся и, зацепившись за скрывшегося за белизной одежд Син Чэня негодяя, ощутил почти физически, как его глаза рассекают ледяным лезвием. 

— А-Цин, — нагнувшись к сжавшейся на ступенях девочке, он вложил в её маленькую, нежную ладонь несколько монет, — сходи и купи себе сладостей.

Её лицо, поначалу немного испуганное, озарила ясная улыбка, и она, поблагодарив и бросив ещё несколько незначительных слов, вскочила на ноги, подхватила бамбуковую трость и унеслась лёгким ветром прочь. Пока фигура А-Цин исчезала в отдалении, Сун Лань ещё какое-то время стоял, замерев на месте, и наблюдал за медленно увядающей медными вспышками природой. Его лицо было зеркалом, отразившим бушующие тёмно-лазурные волны бескрайнего океана во время тайфуна, и непогода не смягчилась даже тогда, когда Цзы Чэнь перевёл взгляд на занятого травами Сяо Син Чэня.

— Син Чэнь, — он обратился прямо к нему, поскольку знал, что разговаривать с Цин Аем — изначально дело гиблое. Сун Лань, сделав несколько решительных шагов, приблизился к ним и было видно, как по замёрзшему инею его лица прокатывался карминовыми волнами гнев. — Его поступки недостойны, а речи скверны. Почему ты, разумный и высоконравственный благородный муж, позволяешь ему поступать подобным образом?

Сяо Син Чэнь оставался на стороне Цин Ая, и это воспринималось как предательство, как попытка защитить преступника, преступления которого ещё не были раскрыты и озвучены, но лежали где-то на поверхности и почти были готовы выйти на свет. Бесчисленные детские шалости не могли расцениваться как настоящие проступки, но в этот день граница была пересечена. Нарушение естественного порядка — губительно и непростительно. При всей непоколебимой уверенности, что вмешивать в подобные разбирательства Син Чэня — это как минимум неправильно, Цзы Чэнь нарушил одну из своих клятв, произнесённых едва слышно ватным языком безлунной ночью. Однако он не корил себя и был уверен, что поступает правильно. Его друг оказывал куда более значительное влияние на этот нежелательный элемент и хоть как-то мог изменить ситуацию. Если же он собирался и дальше, заткнув уши, воровать колокольчик и позволять Цин Аю совершать низкие поступки, Сун Лань не был готов с пониманием отнестись к подобной позиции и вопросы бы возникли уже к Сяо Син Чэню. Никогда прежде он не ставил под сомнение моральный облик своего друга, но теперь впервые допустил, что на него оказали пагубное влияние и исказили некогда чистого, нравственного даоджана.

Желание обсудить с Син Чэнем поведение его спутника, впрочем, возникло у Сун Цзы Чэня довольно давно. Он был готов сдержанно, без лишних упрёков поговорить на эту тему, выслушать его позицию и, быть может, прийти к какому-либо заключению, однако в присутствии Цин Ая и А-Цин затрагивать подобные вопросы казалось неправильным. С того момента, как Сун Лань вновь встретил своего друга, он ни разу не оставался с ним наедине, повсюду за Сяо Син Чэнем следовал этот недостойный проходимец, словно утопленник, привязанный к водоему, в котором утопился. Ныне же, скопив в себе слишком много тягучей, чёрной злобы, он был готов столь резко, почти с нападками выступить и своими же руками поджечь лесные просторы. Для тихих, спокойных разговоров под покровом безмолвной ночи было уже слишком поздно.

— Почему ты продолжаешь его защищать? — не успокаивался Сун Лань. — Я прошу тебя понять, что нельзя сносить подобное отношение и что необходимо наставить его на истинный путь. Для общего блага.

«Пока не стало слишком поздно и кривой путь, на который ступил этот молодой человек, не привёл его к потокам багровой крови».